О СЛАДОСТЬ ДНЕЙ МИНУВШИХ

мой главный сайт http://nicbokov.blogspot.com контакт bokovnicolas@yahoo.fr

Friday, August 05, 2005

Леонид Чертков о «Бестселлере»

«Бестселлер» Николая Бокова[1]
«Русская Мысль» от 2 августа 1979.

Появилась наконец на свет Божий (как появилась – об этом ниже) книга избранной прозы Николая Бокова, дающая сравнительно полное представление о творчестве этого автора, большая и значительная часть произведений которого печаталась на Западе под разными псевдонимами или анонимно. Сравнительно полное, – ибо, на наш взгляд, автор допустил ошибку, не включив в книгу повесть «Никто» (опубликованную в №82 «Граней» за 1971 г. и изданную отдельно на французском и английском языках). Изъян существенный, – ибо в «Никто», помимо собственных достоинств, присутствует развернутый образ лирического героя, который дан в других вещах или более фрагментарно, или под разными – и не всегда аутентичными – обличьями. Вообще думается, что сила автора лежит как раз в относительно объемных произведениях, где он имеет возможность разносторонне раскрыть сюжет, не будучи стесняем более или менее одноплановым развитием рассказа. Таким образом, литературный путь автора на родине (если оставить в стороне вещи, написанные в иных жанрах или под нераскрытыми еще псевдонимами) представляется нам в основных чертах следующим: «Город Солнца» – «Никто» – «Страды Омозолелова» (это второе название кажется более удачным).
«Город Солнца» – одна из жесточайших современных антиутопий (характерно, что она была замечена и переведена и на французский без ведома автора), несмотря на пессимистический, казалось бы, конец, вселяет все же в читателя какую-то подспудную уверенность в неизбежность победы простого человеческого добра над опутавшей его смертной хваткой паучьей симметрией концлагерей и полигонов. «Город Солнца» стоит в сборнике несколько особняком. Фантастика присутствует и в других произведениях, но там она как бы естественно вырастает из кошмарной реальности нынешнего советского бытия (чтобы особенно заметно в лучшей, на наш взгляд, вещи сборника «Страды Омозолелова»).
Через всю книгу проходит образ человека, преследуемого и травимого обществом (не одними лишь властями) только за то, что он еще не стал «таким, как все» (в «Письме для Розенкранца» отчетливо указан путь подобного становления – фактическая смерть, умерщвление личности). И не случайно в этой связи одно из посвящений книги – В. Набокову, автору «Приглашения на казнь». Но человек еще борется, барахтается руками и ногами, уходит (как в «Никто»), подобно героям Платонова и Олеши, на самое дно бытия, чтобы сделаться незаметным, неуловимым, затеряться среди таких же неуместных здесь, как и он, но бесчеловечное общество настигает и топчет его повсюду.
Короткие рассказы, на наш взгляд, неравноценны. В особенности первым двум («Забыть имя» и «Крест») вредит, пожалуй, излишняя стилистическая проработанность, чрезмерная процеженность через аналитическое сито, что мешает полноте восприятия. Иные же «Город и вечер», «Пантера в прыжке» – слишком герметичны, и были бы, в конечном счете, непонятны, если бы эмоциональность концовки не разъясняла всё непосредственно подсознанию. Лучшим из рассказов, написанных на Западе, нам кажется «Клюв химеры», – он проще других, обнаженнее, и в то время острее и актуальнее, ибо касается больной для многих из нас темы – разрыва уже не с тоталитарным и неприемлемым в силу самой своей сущности режимом, а с близкими еще вчера друзьями, избравшими себе благую участь – быть «здесь и там». Бог им судья!
Мы не ставим себе задачей подробный разбор книги (полагаем, что это еще сделают), ограничась лишь тем, что дали ее, так сказать, лишь общий абрис. Во всяком случае, несмотря на наши замечания, в книге Бокова присутствует главное, – ее будут перечитывать, к ней будут возвращаться.
И последнее. Поначалу сомневаешься – нужно ли было заключать книжку серьезной прозы описанием мытарств писателя, вытолкнутого сложившимся с поразительной молниеносностью литературным «эстаблишментом» новой эмиграции. Но потом думаешь, что нужно, ибо где еще, как не в книжке, изданной за свой счет и своими трудами лишь на пятом году жизни в условиях свободы, излить наболевшее представителю той новой прозы, которая тоненькой струйкой (и главным образом, благодаря усилиям автора этой книги) кое-как начинает пробиваться из-под новых глыб, проворно нагроможденных трудягами нового соцреализма «с человеческим лицом», из-под перелицованных ажаевских романов, из-под с порога объявляемых гениальными «Капель датского короля», из-под философических обозрений отечественных и зарубежных забегаловок, из-под заждавшихся своей очереди в советских редакциях повествований о тружениках полей, заводов и «научно-исследовательских» шараг и военизированной охраны.
Новая проза – та, которая отбрасывает всю никчемную шелуху нашей становящейся все более бессмысленной (здесь и там) повседневности, чтобы поставить в любых – пусть гротескных и даже подчас безобразных – формах – самую острую и страшную проблему нашего времени – отчаянную попытку полурастоптанной человеческой личности как-то противостать беспримерному современному обществу с его безнаказанным террором, с его беспрерывной утратой истинных человеческих ценностей, с его куплей-продажей всего на свете, которое почти без сопротивления тащат за собой в вечную безысходную пропасть старые и молодые кремлевско-лубянские поводыри.

Л[еонид] Ч[ертков] (1933-20.6.2000)
[1]Н. Боков. Бестселлер и другое (проза). Изд. Журнала «Ковчег». Париж, 1979, 199 с., 42 фр.
____________________________
P.S. Вернувшись в литературу и в Париж 8 декабря 1998 года, я не подумал о Черткове. Потом пришли ненастойчивые слухи о его сердечной болезни, а в год возобновления моего блуждания по парижским мансардам он умер в Кельне, о чем я даже не узнал сразу. Обо всем еще нужно рассказать: о нашем знакомстве в Вене в 1975 в бедной запущенной комнате гостиницы для «третьей волны», где он соседствовал с Мнацакановой. Наше общение продолжалось затем во Франции, когда он преподавал в Тулузе, устроенный туда Замойской. Там я навестил его проездом из Барселоны: это было время его отчаянной женитьбы на норвежке и наркоманке Виви. Потом он перебрался в Кельн с помощью Казака и не без участия Терновского. Некоторые публикации моего «Ковчега» его ужаснули и привели к расхождению между нами. Словно он еще верил в «братство оппозиционеров» советскому режиму, а я уже подозревал, что чёртов «принцип Парето» на самом деле действует, и братские чувства начинают быть пропорциональны доходам. Последняя наша (несостоявшаяся) встреча описана в романе «Чужеземец» (Der Fremdling. Diogenes Verlag, 1983); он его прочитал и едко отозвался в своем самиздатском сборничке. Впрочем, наши насыщенные литературой отношения должны подождать спокойного обстоятельного изложения, чтобы избежать всякой карикатурности. Ибо трагичность судьбы Леонида Черткова не подлежит сомнению. И если он мог ранить, о чем я когда-нибудь расскажу, то лишь будучи загнан в экзистенциальный тупик обстоятельствами и собственными деформациями.
Обнаружив рецензию на «Бестселлер» в бумажной рухляди (уцелевшую благодаря Ричарду Дэвису), я отправился в Интернет. Иные материалы меня тронули, например, некролог Гробмана и заметка Михаила Айзенберга (Время новостей №232 от 19.12.01). В Черткове было «всего много», какого-то первозданного хаоса и в то же время библиотечной упорядоченности. Вспоминаю, с каким энтузиазмом, почти восторгом он читал концовку своего рассказа «Смерть поэта» (о гибели Нарбута, «Ковчег» №2), где на палубе затапливаемой баржи поэт выкрикивает ветру свои последние и лучшие стихи…

Николай Боков
Париж