Поездка к Солженицыну

Она состоялась осенью 1967 года. Нас было трое студентов Московского университета: Валерий Щербаков, историк, Вячеслав Великанов, психолог, и я – философ. Основную часть времени я посвящал, правда, литературе.

Опыт подпольных журналов, первые публикации на Западе сделали нас энтузиастами Самиздата. Официальные издательства иногда совершали зигзаги, вроде публикации «Одного дня Ивана Денисовича», по инерции хрущевского сценария захвата власти. Шумного толстячка в косоворотке его товарищи вскоре низложили, и начался брежневский период неподвижности.
Ходили слухи о новых романах Солженицына, и нам хотелось их читать и издавать. Студент-психолог Юрий Шершнев, склонность которого к подполью мне импонировала, вообще мыслил в категориях самиздатского издательства, рентабельного, независимого. Самиздат доставлял бы средства для помощи противникам режима, их семьям, для организации – почему бы нет? – подпольных съездов! Он был готов финансировать нашу поездку в Рязань из нашей «партийной кассы», как нам было приятно шутить. (Его трагическую смерть я почти документально описал в романе «Чужеземец» (1982), вплоть до настоящей фамилии: начав с Ш., она постепенно наполняется остальными буквами; в день его смерти фамилию произносят целиком).
Переговоры о встрече провел общий знакомый Валерия и Солженицына. Он ждал нас на выходе из метро «Комсомольская». Последние детали были уточнены. Настроение было веселым, чему немало способствовал смешливый в те годы (и как то сейчас?) Валерий. Ему удавалось подчас вызвать улыбку на лице серьезно-медлительного Вячеслава. Поезд отправлялся с Казанского вокзала. Мы поговорили о том, что движение на участке Москва-Рязань – левостороннее. Это исключение из общего всесоюзного правила обязано тому, что дорогу строили французы, еще до Октябрьского переворота.
У Вячеслава был план местности, нарисованный на листочке бумаги. Мы намеревались сориентироваться и быстро войти в дом, не привлекая к себе внимания и уж тем более не спрашивая дорогу у местных жителей. Так и сделали. Вячеслав сверился с планом и кивком головы указал на подъезд четырех (пяти?) этажного дома серого цвета.
Мы постучали в дверь на первом этаже.
Открыл хмурый мужчина.
– Здравствуйте! Можно видеть Александра Исаевича?
– Здесь такой не живет.
Как так! Александр Исаевич! Солженицын!
– А, Солженицын. Это дальше: вооон тот подъезд.
Мы были несколько обескуражены провалом нашей конспирации. Валерий, правда, с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. Впрочем, подозрений на свой счет мужчина не внушил. Его указания были точными, и вторая попытка удалась:
– Здравствуйте, здесь живет…
– Входите, входите, здравствуйте!
Нас встретила Наталья Решетовская, тогдашняя жена писателя.
– Мы вас ждем, Александр Исаевич сейчас выйдет.
Из прихожей мы попали в довольно большую комнату с высоким потолком. У стены стоял буфет с посудой (если он не попал сюда из другой какой-нибудь встречи). Вскоре из соседней комнаты вышел писатель, одетый в клетчатую ковбойку (китайского производства: все их тогда носили). Его походка и движения вспоминаются мне быстрыми, пружинистыми. Его невысокий рост меня немного по-юношески разочаровал: такой борец и с таким режимом должен быть богатырем. И голос Солженицына меня не устраивал: он заговорил тенором, а его плечистость и борода (и общественная роль) требовали скорее басовитости.
Встреча длилась, вероятно, около часа. Кроме общих впечатлений и юношеского ожидания духовного усыновления, мы надеялись получить «Раковый корпус» и «В круге первом» для последующего распечатывания в Самиздате. От нашего разговора в памяти уцелели отдельные слова и жесты. И энергичность. Его интересовали настроения студенчества. Мне пригодился бы сейчас мой тогдашний дневник; впрочем, в советских условиях записи, касавшиеся других лиц и опасных ситуаций, были необходимо краткими и условными. Да в то время я и не жаловался на память.
Решетовская, присутствовавшая при нашем разговоре, предложила нам чай. Она очень походила на школьную учительницу (если не ошибаюсь, ею она и была), а еще на литературную жену, гордую своим знаменитым мужем, уверенную в себе и во всем. Ничто в ее облике не позволяло думать, что она приближается к главной драме своей жизни, – я имею в виду уход писателя и все обстоятельства их развода.
В наступавших сумерках мы пошли на вокзал, даже не посмотрев города. Мы были молчаливы на обратном пути в Москву. Спустя неделю от Солженицына привезли письмо и словесный комментарий будущего Нобелевского лауреата: «Крепкие, хорошие ребята! Историк особенно. А философ слабоват, слабоват». Письмо полемизировало со мною: тогда я размышлял о множественности и, следовательно, релятивности этик народов и групп; причины зла советского режима и вообще конфликтов мне виделись в этом. Валерий отпечатал экземпляров десять письма на папиросной бумаге, бывшей в большом употреблении. Автограф он отдал мне, – я занимался составлением архива и библиотеки Самиздата (к 1972 году, когда я «засветился», она достигла двухсот единиц, в основном это были микрофильмы; некоторые самиздатские «бестселлеры», например, «Технология власти» Авторханова, впервые вышли к читающей публики из нее.)
Вот это письмо полностью.

– 30.10.67.

Слава! Коля! Валера!

Ощущение такое, что я вам вчера свою мысль не договорил, не дояснил. Вот еще несколько слов.
Справедливость есть достояние протяженного (в веках) человечества и не прерывается никогда – даже когда на отдельных („суженных”) участках затмевается для большинства. Очевидно это понятие человечеству врождено, ибо нельзя найти другого источника. Справедливость существует, если существуют хотя бы немногие чувствующие ее. Любовь к справедливости мне представляется чувством отдельным от любви к людям (или совпадающим с нею лишь частично). И в те массово-развращенные эпохи, когда встает вопрос: „а для кого стараться? А для кого приносить жертвы? ” – можно уверенно ответить: для Справедливости. Она совсем не релятивна, как и совесть. Она, собственно, и есть совесть, но не личная, а всего человечества сразу. Тот, кто ясно слышит голос собственной совести, тот обычно слышит и ее голос. Я думаю, что по любому общественному (или историческому, если мы его не понаслышке, не по книгам только знаем, а как-то коснулись душой) вопросу. Справедливость нам всегда подскажет, как надо поступить (или вынести суждение) не бессовестно.
И так как разума нашего обычно не хватает, чтобы объять, понять и предвидеть ход истории (а „планировать” ее, как вы сами говорите, оказалось бессмысленно), – то никогда не ошибётесь, если во всякой общественной ситуации будете поступать по справедливости. Это дает Вам возможность быть постоянно деятельными, не руки опустя. И не возражайте мне, что „все понимают справедливость по-разному”. Нет! Могут кричать, на горло брать, грудь расцарапывать, но внутренний стукоток так же безошибочен, как и внушения совести. (Мы ведь и в личной жизни иногда пытаемся перекричать совесть).* Жму руки!

А. Солженицын

*Например, я уверен, что лучшие из арабов и сейчас прекрасно понимают, что Израиль по справедливости имеет право жить и быть.

– «Внутренний стукоток!» – цитировал Валерий, восхищенный. – Эх! Сразу виден автор! Стиль!
При перепечатке он, разумеется, снял имена и дал заголовок «Письмо трем студентам». Позднее в публикациях вместо «письма» появился «ответ», хотя из первой фразы видно, что это короткое письмо, посланное вдогонку после разговора. Потом пришли «Корпус» и «Круг» в микрофильмах, причем последний был на «позитивной» ленте, и текст на фотобумаге получался белым по черному. Я сидел в ванной комнате, залитой красным светом, а за дверью ждали читатели, иной раз нетерпеливо стукая в дверь: не готова ли новая порция? Бывали и мы Гуттенбергами… Спустя несколько лет романы пришли из-за границы в виде книг, и были отсняты новые более компактные микрофильмы. «Круг» привез пианист Петя Мещанинов (можно, кажется, теперь это сказать ради исторической справедливости, хотя как-то не по себе. Да и время опять меняется…) Шершнев заказал часть тиража на продажу, для пополнения «партийной кассы». И вот я понес фотоэкземпляр «Ракового корпуса» своему дяде, Виктору Бокову. «Тридцать рублей? – возмутился он. – Почему так дорого? Я мог привезти книжку из Югославии, там она стоит гроши!» – «Однако не привез. Теперь приходится платить за страх», – пошутил я. Через день мы говорили по телефону: «Это динамит! – поэт взволнованно кричал в трубку. – Динамит!» Пусть эта строчка воспоминаний будет в букете на его 90-летие.
Нужно подчеркнуть, что Самиздат стал общественно-политическим течением. Теперь есть тенденция умалить риск и мужество свободных поступков людей в советском обществе. К этому склонны молодые авторы, занятые свержением засидевшихся на Олимпах стариков, а также и те, кому досадно свое более или менее рабское прошлое. Однако существовали авторы, тяготевшие к абсолютному неприятию совпечати. «Я им ни строчки не дам!» – говорил Ян Сатуновский. Много раньше и громче высказался Мандельштам, и для меня лично это было своего рода программой: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первое – мразь, второе – ворованный воздух…» Вот какая дихотомия, а не «осмос» официального и неофициального.
Впрочем, морально «осмос» не осуждался. Исключенный из аспирантуры философского факультета после «письма из компетентных органов» (они подслушали мои разговоры с Д. Михеевым, впоследствии арестованным за неудачный побег на Запад), измученный поисками заработков, я сделал попытку проникнуть в чуждый мир. Тогда среди прочего я написал несколько сказок в духе романтиков. О Звездочете, например, который живет в осажденном городе и находит в старинной книге секрет, как бронзового коня на площади превратить в живого волшебного, и на нем ускакать. Коня нужно оросить своей кровью, и так далее. По совету Сони Губайдулиной я понес сказки на «Мультфильм», – она в то время писала там музыку к «Маугли». И все произошло по Булгакову: редактор в поношенном коричневом пиджаке смущенно мял мои странички, спрашивал, почему такие странные темы, говорил, что я «обладаю литературной записью». Наконец, он меня отпустил без последствий. В создании «Маугли» участвовал симпатичнейший Генрих Сапгир. Он прочитал мои сказочки и сказал, что они «непроходимы». Нужно писать по-другому. Дарю вам, – воодушевился Генрих, – историю о медвежонке Мише, раздобывшем банку с медом. Другие звери тоже хотят покушать меда вместе с ним, но он всех прогоняет: самому, мол, мало. И ест его один, но мед делается горьким! Тут Миша понимает, что обидел друзей, и зовет в гости Заюшку, Белочку, Лисичку. Они кушают вместе, и мед снова становится сладким, душистым…
После арестов и обысков 1972-74 годов, после возбуждения «дела №64» и других «дел» неутомимого в делах кгб, – и как не подивиться его тогдашней спесивости, воспитанной на тысячу лет, – готовясь к отъезду (и было неясно, на Запад ли – или все-таки на Восток), я был вынужден расформировать архив. Из своего последнего хранилища у Сергея К. микрофильмы ушли к Юрию Шихановичу. Автограф письма Солженицына я скрыл под окантовкой рисунка Игоря Мельника, висевшего у моих родственников в Москве. В прошлом году мой сын подарил реликвию легендарному Гарику Суперфину, хранителю архива Бременского университета.
В 1968 году «три студента» объединились снова, чтобы послать писателю телеграмму к 50-летнему юбилею. В ответ пришло слово привета. Вячеслав Великанов и ныне живет в Москве. Он тяжело перенес появление на обломках государства-тюрьмы – государства жестокой жадности. От Валерия Щербакова давно никаких новостей.
Мне, ныне почти 60-летнему, занимательно перечитать письмо А.И. и вспомнить встречу 49-летнего писателя со мной же, тогда 22-летним. Как если бы я перешел «пропасть разницы лет» и смотрю на событие со стороны. Вернее, со всех сторон. Да еще после тридцати лет эмиграции, прожитых в западно-христианском мире. Тема морального «релятивизма» и «относительности справедливости» не устарела. Тогда, кажется, я воспринимал ее острее: я искал, на что опереться в мире, и не только из-за бредовости советчины. Категоричность диссидентского мировоззрения начинала, как ни странно, стеснять чувство и мысль.
Может быть, мой рассказ найдет Щербакова, и он, как профессиональный историк, его дополнит. А психолог Великанов поговорит о нюансах наших эмоций и даст им правильную оценку православную. Привет вам, драгоценные друзья, не унывайте: главное еще впереди!

Париж
[«Мосты» №4. Франкфурт, 2004.]